В море соли и так до чёрта,
Морю не надо слёз
Некоторые считают, Бартемиусу не стоит говорить, что он прежде уже сидел в Азкабане. Три недели, три недели потребовалось его матери для того, чтобы найти способ вытащить сына из темницы, хотел он того или нет. Здесь обычно сидели не годами или днями, здесь просиживали жизни, а сколь долгими они были зависело лишь от божественного проведения, но это даже не важно, это не умаляет тех трех недель. Время в Азкабане было слишком относительным понятием: кто-то сходил с ума при одном только виде камеры, кто-то слишком долго находился под дементорским конвоем, теряя интерес ко всему, а кто-то был настолько пуст, что заключение уже ничем не могло ему навредить. Барти не помнил, что именно сломало его, но ясно знал, что это место было опасно для всех, к нему не стоило приближаться ближе, чем на пушечный выстрел. Тюрьма сжирала своих жертв без разбора, превращая в бледную траву, что ни разу не видела света, живя под гнетом камня - тюремщики и заключенные были перед лицом этой жестокости равны. И самое главное, отсюда нельзя было сбежать, нельзя укрыться. Абсидиановые стены уничтожали надежды, желания и свободу, превращая эти слова в насмешки, в тени. Не важно, сколько ты здесь просидел. Азкабан оставался в тебе навсегда, отправляя сердце смертоносной скверной.
Даже смерть не была спасением. Среди арестантов ходила легенда, что каждый умерший в камере оборачивался дементором и навеки вечные оставался за толстыми стенами, сдерживавшими натиск морских волн день ото дня. Узники тщетно пытались утолить жажду жизни и вернуть радость, которой их лишили, вместо этого сами отнимали бесценную драгоценность у вчерашних соседний. Они жрали чужие эмоции и воспоминания пока их жертвы не умирали, пополняя ряды призрачных тюремщиков. Вечная система контроля - создатели тюрьмы не были дураками и знали в пытках толк.
Бартемиус Крауч младший, и теперь единственный, сидел в углу и лениво слизывал соль с каменных стен. Коохотные кристаллы выжигали связки, лишая возможности долгих разговоров, они будили жажду, дополнительно истязая заключенного. Он упирался лбом в стену и не имел и малейшего желания поднять голову к узкому окну под потолком, очередной насмешке в адресс свободы. Ему хотелось вжаться в тень, хотелось в ней раствориться и забыться, но не получалось. От него все еще чего-то хотели, им для чего-то все еще нужен был его разум, разве не потому его оттащили от дементора, на которого юноша сам бросился? Они хотели, чтобы Барти говорил. Все и всегда от него что-то да хотели, а он никогда не оправдывал надежд и каждая его победа облачалась в мантию поражения.
Победителей не судят, в очередной раз повторял себе Крауч и был с этим целиком и полностью согласен. Только себя победителем он так и не считал, и не важно, что он там выкрикивал, в истеричным припадке. Лично я не считаю тебя героем. Я тоже. В его голове голос Дамблдора звучал еще более мерзко, чем на самом деле. Мужчина облизал губы, медленно закрывая глаза, и отвернул голову в сторону решетки, но никуда толком не смотрел.
Темнота слепила, темнота выжигала сознание. Раньше Барти ее боялся, постоянно зажигал лампу на ночь, опасался мыслей -  извечных спутников ночи, но теперь и они не могли задеть струн его обглоданной и изувеченной души. Волшебник пялился перед собой и думал, как умирала его мать, прокручивая их встречу раз за разом, убеждая себя в том, каким чудовищем на самом деле являлся. Оставить больную женщину в этой просоленной сырости, купившись на слова о любви. Мой мальчик, я хочу, чтобы ты жил, ты достоин лучшего, помни, мама любит тебя. Ее пальцы дрожат, превращаясь в сыновьи, бедная женщина целует свои собственные виски, пока становится им, а он - ей. Они прощаются.
Холод целует кости.
Барти медленно поднимает веки, но во мраке не видно живого блеска белков глаз, в темноте не различить ни лопнувших каппеляров, ни глубоких синяков под глазами. Он облизывает пересохшие губы и методично бьется виском о камень, сохраняя амплитуду волн. Где-то там, в мифическом мире под названием "воля", хищно кричат жирные чайки.
По коридору разносится глухой перестук - это новенькие пытаются донести вести. Они еще не смирились со своим одиночеством и пытаются делать вид, что все они единый живой механизм. Этот энтузиазм задохнется не сразу, ему нужно какое-то время, прежде чем осмелиться наложить на себя руки. Не азбука Морзо, это что-то другое. Костлявый стук восьмиста девяти рук. Язык Азкабана, им быстро проникаешься, если ценишь рассудок. Пленники возбужденны, многие из них впервые видят посетителя. Это дает некоторым надежду - для остальных же лишь подчеркивает обреченность.
Мой мальчик, это мой мальчик. Голос Амоса всегда в голове, он не отпускает волшебника ни на секунду, раз за разом вскрывая рану и щедро осыпая ее солью, поэтому тот не сразу понимает, что слышит его наяву, за пределами собственной черепной коробки. Смотритель что-то бурчит, затем повторяет настойчивее, а после и вовсе кричит. Мужчина едва заметно вздрагивает и бездумно смотрит в обжигающий глазные яблоки луч света, практически не щурясь. Открывает рот, но с минуту ничего не говорит, а потом криво улыбается.
- Здравствуй... Амос, - его имя всегда имело для Крауча слишком много значений, звучало особенно, не так, как другие. Так звучало имя матери, так звучало имя Софи, так сердце отзывалось на всех тех, кого волшебник смел любить и кого загубил. Если бы мог, Бартемиус сжал бы руки в кулаки, но тюремная роба, больше подходящая под описание смирительной рубашки, не позволяет. Ремни туго сжимают грудь, плечи уже давно онемели и вряд ли захотят слушаться, а кровь из кистей давно ушла, впиваясь в нутро острой болью сотни игл. Мужчина вновь бросает голову к стене, не в силах сдержать бега слез, - ко мне нельзя посетителей, я очень и очень опасный преступник, - говорит он на манер умалишенного ребенка, бездумно повторяющего слова взрослых и на лице Барти отражается гримаса апатичного безумия, - я пытал Долгопупсов, свел их с ума, я помог Лорду воскреснуть! Ко мне нельзя посетителям, я очень и очень опасен. Последний мой посетитель подох в тюремной камере вместо меня, товарищ Аврор, уведите его отсюда.
Голос хрипит, голос скребется, как металическая губка о стекло. Щеки волшебника блестят от слез и он бросает косой взгляд на Диггори, ради которого и разыгрывает этот омерзительный спектакль. Пусть он уйдет, пусть он оставит его одного, пусть запомнит молодым и веселым парнем, а не этим оплавленным оловянным солдатиком, искареженным зубьями жизни. 
- Уходи. Отцы не приходят навещать убийц своих сыновей. Пожалуйста.

В море соли и так до чёрта,
Морю не надо слёз
Некоторые считают, Бартемиусу не стоит говорить, что он прежде уже сидел в Азкабане. Три недели, три недели потребовалось его матери для того, чтобы найти способ вытащить сына из темницы, хотел он того или нет. Здесь обычно сидели не годами или днями, здесь просиживали жизни, а сколь долгими они были зависело лишь от божественного проведения, но это даже не важно, это не умаляет тех трех недель. Время в Азкабане было слишком относительным понятием: кто-то сходил с ума при одном только виде камеры, кто-то слишком долго находился под дементорским конвоем, теряя интерес ко всему, а кто-то был настолько пуст, что заключение уже ничем не могло ему навредить. Барти не помнил, что именно сломало его, но ясно знал, что это место было опасно для всех, к нему не стоило приближаться ближе, чем на пушечный выстрел. Тюрьма сжирала своих жертв без разбора, превращая в бледную траву, что ни разу не видела света, живя под гнетом камня - тюремщики и заключенные были перед лицом этой жестокости равны. И самое главное, отсюда нельзя было сбежать, нельзя укрыться. Абсидиановые стены уничтожали надежды, желания и свободу, превращая эти слова в насмешки, в тени. Не важно, сколько ты здесь просидел. Азкабан оставался в тебе навсегда, отправляя сердце смертоносной скверной.
Даже смерть не была спасением. Среди арестантов ходила легенда, что каждый умерший в камере оборачивался дементором и навеки вечные оставался за толстыми стенами, сдерживавшими натиск морских волн день ото дня. Узники тщетно пытались утолить жажду жизни и вернуть радость, которой их лишили, вместо этого сами отнимали бесценную драгоценность у вчерашних соседний. Они жрали чужие эмоции и воспоминания пока их жертвы не умирали, пополняя ряды призрачных тюремщиков. Вечная система контроля - создатели тюрьмы не были дураками и знали в пытках толк.
Бартемиус Крауч младший, и теперь единственный, сидел в углу и лениво слизывал соль с каменных стен. Коохотные кристаллы выжигали связки, лишая возможности долгих разговоров, они будили жажду, дополнительно истязая заключенного. Он упирался лбом в стену и не имел и малейшего желания поднять голову к узкому окну под потолком, очередной насмешке в адресс свободы. Ему хотелось вжаться в тень, хотелось в ней раствориться и забыться, но не получалось. От него все еще чего-то хотели, им для чего-то все еще нужен был его разум, разве не потому его оттащили от дементора, на которого юноша сам бросился? Они хотели, чтобы Барти говорил. Все и всегда от него что-то да хотели, а он никогда не оправдывал надежд и каждая его победа облачалась в мантию поражения.
Победителей не судят, в очередной раз повторял себе Крауч и был с этим целиком и полностью согласен. Только себя победителем он так и не считал, и не важно, что он там выкрикивал, в истеричным припадке. Лично я не считаю тебя героем. Я тоже. В его голове голос Дамблдора звучал еще более мерзко, чем на самом деле. Мужчина облизал губы, медленно закрывая глаза, и отвернул голову в сторону решетки, но никуда толком не смотрел.
Темнота слепила, темнота выжигала сознание. Раньше Барти ее боялся, постоянно зажигал лампу на ночь, опасался мыслей -  извечных спутников ночи, но теперь и они не могли задеть струн его обглоданной и изувеченной души. Волшебник пялился перед собой и думал, как умирала его мать, прокручивая их встречу раз за разом, убеждая себя в том, каким чудовищем на самом деле являлся. Оставить больную женщину в этой просоленной сырости, купившись на слова о любви. Мой мальчик, я хочу, чтобы ты жил, ты достоин лучшего, помни, мама любит тебя. Ее пальцы дрожат, превращаясь в сыновьи, бедная женщина целует свои собственные виски, пока становится им, а он - ей. Они прощаются.
Холод целует кости.
Барти медленно поднимает веки, но во мраке не видно живого блеска белков глаз, в темноте не различить ни лопнувших каппеляров, ни глубоких синяков под глазами. Он облизывает пересохшие губы и методично бьется виском о камень, сохраняя амплитуду волн. Где-то там, в мифическом мире под названием "воля", хищно кричат жирные чайки.
По коридору разносится глухой перестук - это новенькие пытаются донести вести. Они еще не смирились со своим одиночеством и пытаются делать вид, что все они единый живой механизм. Этот энтузиазм задохнется не сразу, ему нужно какое-то время, прежде чем осмелиться наложить на себя руки. Не азбука Морзо, это что-то другое. Костлявый стук восьмиста девяти рук. Язык Азкабана, им быстро проникаешься, если ценишь рассудок. Пленники возбужденны, многие из них впервые видят посетителя. Это дает некоторым надежду - для остальных же лишь подчеркивает обреченность.
Мой мальчик, это мой мальчик. Голос Амоса всегда в голове, он не отпускает волшебника ни на секунду, раз за разом вскрывая рану и щедро осыпая ее солью, поэтому тот не сразу понимает, что слышит его наяву, за пределами собственной черепной коробки. Смотритель что-то бурчит, затем повторяет настойчивее, а после и вовсе кричит. Мужчина едва заметно вздрагивает и бездумно смотрит в обжигающий глазные яблоки луч света, практически не щурясь. Открывает рот, но с минуту ничего не говорит, а потом криво улыбается.
- Здравствуй... Амос, - его имя всегда имело для Крауча слишком много значений, звучало особенно, не так, как другие. Так звучало имя матери, так звучало имя Софи, так сердце отзывалось на всех тех, кого волшебник смел любить и кого загубил. Если бы мог, Бартемиус сжал бы руки в кулаки, но тюремная роба, больше подходящая под описание смирительной рубашки, не позволяет. Ремни туго сжимают грудь, плечи уже давно онемели и вряд ли захотят слушаться, а кровь из кистей давно ушла, впиваясь в нутро острой болью сотни игл. Мужчина вновь бросает голову к стене, не в силах сдержать бега слез, - ко мне нельзя посетителей, я очень и очень опасный преступник, - говорит он на манер умалишенного ребенка, бездумно повторяющего слова взрослых и на лице Барти отражается гримаса апатичного безумия, - я пытал Долгопупсов, свел их с ума, я помог Лорду воскреснуть! Ко мне нельзя посетителям, я очень и очень опасен. Последний мой посетитель подох в тюремной камере вместо меня, товарищ Аврор, уведите его отсюда.
Голос хрипит, голос скребется, как металическая губка о стекло. Щеки волшебника блестят от слез и он бросает косой взгляд на Диггори, ради которого и разыгрывает этот омерзительный спектакль. Пусть он уйдет, пусть он оставит его одного, пусть запомнит молодым и веселым парнем, а не этим оплавленным оловянным солдатиком, искареженным зубьями жизни. 
- Уходи. Отцы не приходят навещать убийц своих сыновей. Пожалуйста.

Он стоит на перроне, отчаянно пытаясь сморгнуть пелену сегодняшней ночи – та, словно бельмо на глазу, мутное, молочное и склизкое, всё никак не хочет уходить, раздражая не меньше, чем соринка. Крепко сцепив пальцы за спиной и, покачиваясь с пятки на носок, юноша вежливо улыбается однокрусникам, которые сыплют остротами. Еще недавно он нашел бы их забавными, но в сером надрывном сегодня Барти не видит в них ничего, кроме чужих слов, неумело интерпретируемых жадными до скандалов языками. Нужно кивать, одобрительно улыбаясь, нужно прикинуться вежливым дурачком, прожившим всё лето в загородной изоляции, и не сказать ничего лишнего, ни жестом, ни взглядом не выдать себя.
- Как провел лето, Бартемиус? – холодные, ни к чему не ведущие, вопросы, такие же взгляды. Крауч улыбается, благодарно кивая головой и во взгляде его читается теплота, которая не находит отклика среди собеседников и скрывается за очередным мановением ресниц, не пристыженная, но почти побежденная.
- Замечательно, друг мой, замечательно, - здесь не поймут его радости и той досадливой, щемящей тоски, что охватывает его раз за разом, стоит лишь на мгновение вернуться в конец июня, середину июля, вчерашний день.
- Готов к учебному году? Ты знаешь, в этом году мы должны поставить Гриффиндорцев на место, так что факультет на тебя рассчитывает, - и снова улыбка. Говоря на чистоту, Краучу-младшему уже совершенно всё равно на успехи изумрудно-серебряных и то, какими они окажутся дураками, когда львы, в очередной раз, возьмут пальму первенства, вырвавшись на финишной прямой. Его даже не заботит, подсуживают ли им специально, или же это какая-то древняя, запрещенная магия – всё это кажется пустой возней навозных жуков. Впервые за всю свою недолгую жизнь, Хогвартс кажется ему картонной декорацией, умело скрывающей от своих учеников истинные реалии и вещи. Настоящая жизнь, настоящая учеба, она, как оказалась, была делеко не в школе.
- Главное, чтобы сборная не подвела, - размеренно отвечает он, сквозь полу опущенные ресницы, - Поттера ведь выбили из седла, теперь поблажки не будет.
И от него отступают, возвращаясь к сплетням и догадкам. Барти оборачивается по сторонам, оглядывая мрачную толпу невидящим взглядом. Он ничего не ищет и никого не ждёт, он просто хочет сделать шаг назад, прислониться спиной к стене и раствориться в этом праздничном аду, сдобренном дымом и гомоном. Последний раз он стоит на этой платформе, так ведь? Последний год, последний курс, последнее спокойное лето. Чувство завершенности не покидает его и сбивает с толку, заставляя отделиться от группы слизеринцев и присесть на свой массивный, наполовину пустой чемодан.
Винки была недовольна тем, что молодой господин вернулся домой поздно и без пальто – заботливая эльфа всё хлопотала, что так недолго и заболеть и хоть Барти и говорил, что всё это пустое, но снарядила его целым отрядом домашних целебных настоек и чаев, словно играла в игру «угадай, что сработает». Надо отдать должное, но либо ему просто повезло, списывая все на молодость организма, либо что-то действительно имело вес, но сегодня он чувствовал себя далеко не паршиво, несмотря на вечерние похождения. Правда, лучше от этого не становилось. Крауч-младший спрятал бледные, испещренные родинками, руки в карманы мантии и ладонь тут же обжег холод Маховика.
А может, повернуть всё вспять? Это ведь так просто, нужно лишь найти ту точку пространства и времени, где он не встретиться с собой и всё пойдет иначе. Барти смеется своим мыслям, сжимая тонкую резьбу времени. Нет, это всё пустяковая, совершенно дурацкая идея человека, которому, наверное, в радость раз за разом бередить свежую рану, ведь изменить ничего не получится, можно лишь проживать этот день, раз за разом, пока материя не истончиться и не сожрет его, злостного нарушителя покоя и порядка.
Тот еще путешественник.
Мальчишка поправляет шарф, который сегодня на него водрузил отец самолично, однако, Барти даже не нашел в себе сил удивиться. Он опускает взгляд на зеленую полоску, вспоминая, как отцовские руки поправляли топорщащиеся складки и сметая несуществующие пылинки. Весь он был сегодня как с иголочки, выглаженный, выпрямленный, зализанный и аккуратный. Настолько аккуратный, что сам себя раздражал этой правильностью, но предпринимать ничего не стал. Так нужно, мой мальчик, так нужно. Он ежится, выставляя воротничок мантии для защиты от первого осеннего ветра, и смотрит, как все медленно погружаются в вагон, подгоняемые тем, что поезд вот-вот тронется.
Барти не спешит.
У него больше нет друзей, с которыми можно будет разделить секреты и переживания – все выпустились этим летом. Так странно, раньше ему завидовали от того, что он вечно крутился вокруг старшеклассников, а теперь, этот сомнительный «козырь» выпал из его рукава и как-то все резко потеряло значимость. Обесценилось? Да, быть может. Когда ты всю жизнь существуешь в лавке бижутерии, а потом неожиданно оказываешься в настоящей ювелирной мастерской, сложно будет вновь польститься на подделки.
Никто из приятелей даже и не заметил, что Крауч не вошел в вагон.
Кажется Барти, что он как-то странно состарился за это время. Юноша упирается локтями в колени и чуть подается вперед, с грустью смотря за тем, как отходит поезд. Еще немного и вся толпа исчезнет, словно и не было никого. Родители с облечением вздохнут, им больше не нужно будет беспокоиться за сохранность детей, ведь Альбус Дамблдор всех убедил в том, что Хогвартс нынче – самое безопасное место во всей магической Британии. Они вернут себя в рутину собственных дел, спеша на работу, домой, в Министерство.
Интересно, Амос добрался без приключений?
Юноша хмурится, а на губах расцветает усмешка. Он все еще думает о нём? После всего того, что вчера вытворил? Конечно же да. Барти даже если захочет, даже поганой метлой не вытравит эти мысли из головы, раз за разом возвращаясь к тому, что сам порушил. Мог ведь смолчать, мог бы довольствоваться тем, что у него было, сколь неправильным бы это не считал, но нет.
Правда, ему почему-то всегда нужно донести до кого-то правду, словно она им действительно нужна.
- Молодой человек, покиньте платформу, - сухой голос проводника, который словно и не замечает, что школьник отстал от поезда. Все уже разошлись, пока Крауч барахтался в болоте своих мыслей, все поспешили домой. Слизеринец поднимает взгляд и грустно улыбается.
- Да, начальник, сейчас, дайте отдышаться.
Мужчина уходит, поигрывая ключами и волшебник невольно провожает его взглядом, прежде чем замереть на вдохе, приметив на Их на мосту.
Отец с ребенком, счастливая пара.
Барти спешно отворачивается, смотря строго перед собой и повотяет, словно молитву:
Только бы не заметил, только бы не заметил.
Под сердце резко входит тонкая игла, входит она искусно, не задев ни единой артерии, не предвещая угроз для жизни, но боль эта игла приносит страшную. Крауч хватает ртом воздух, но ему все мало. Бледные пальцы хватаются за шарф, послабляя петлю и на перрон со звоном падает золотой Маховик, юноша опускается за ним, больно ударяя колени, но глаза, как обычно бывает в приступе паники, подводят его и он шарит по брусчастке ладонями, но не может заметить блеска.

Их трепетно ждут и беззаветно любят

— And what about untold millions you cursed? — What?
на ваш выбор, Моррисон здесь для привлечения внимания		miss or mr Doe Пациент больницы св. Мунго, отделение недугов от заклятий
ВОЗРАСТ: на ваш выбор	СТОРОНА: нейтралитет	ЧИСТОТА КРОВИ: на ваш выбор	СПОСОБ СВЯЗИ: гостевая, лс

КРАТКАЯ ИНФОРМАЦИЯ

Поскольку это заявка ради идеи, а не определенного персонажа, то вы полностью свободны в очень, очень многом. Выбор имени, внешности и прочих деталей остается за вами, и я не ставлю вам никаких рамок в биографии и характере. Кроме того, miss or mr Doe, вы заметили? Будет этот персонаж женщиной или мужчиной — решать тоже вам. Теперь про идею. Вы, Доу, пациент моего отделения, сложный случай вроде Локхарта или Лонгботтомов в каноне — в Мунго уже несколько лет и не в своем уме. Возможно, у вас случаются просветления, когда вы ведете себя как вполне адекватный человек, но большую часть времени существуете в, скажем так, дополненной реальности: вы считаете себя и окружающих сказочными персонажами и верите, что на всех вас лежит проклятие. Как такое случилось? Смотрите, у меня есть четыре версии: ● вы были сотрудником отдела тайн или самостоятельным изобретателем заклинаний, работали с экспериментальными чарами (что-нибудь связанное с иллюзиями, например) и однажды что-то пошло не так, совсем не так; ● вы могли быть аврором и крайне неудачно попали под сочетание действия артефакта и заклинания; ● вы могли стать жертвой бытовой неприятности: попали под сильный выброс детской стихийной магии; ● вы вообще маггл, который увидел то, чего не должен был, но работа с вашими воспоминаниями закончилась провалом. А еще вы можете предложить что-то свое.

ОТНОШЕНИЯ С ПЕРСОНАЖЕМ

Джоан в ваших глазах Злая королева, которая всех прокляла, а что из этого может получиться, зависит от того, кем себя считаете вы. Тем, кто должен разрушить проклятие, героем? Значит, она вам враг. Злодеем? Значит, соперница/соратница по злым делам/опять же, враг. Мне кажется, тут многое можно придумать и есть что обсудить.

ЧТО ОЖИДАЕТСЯ

Я очень хочу сыграть вот это мозговыносящее взаимодействие, осложненное сказочными деталями и способное быть очень разным как по сюжетам, так и жанрам. Помимо этого, мне кажется, у Доу достаточно возможностей для игры. Во-первых, сотрудники и другие пациенты Мунго. Я даже допускаю, что пару раз вы могли удрать со своего этажа, потому что безумцы всех умней, и устроить переполох на других. Во-вторых, если вам наскучит сидеть в стенах Мунго, мы всегда можем обыграть улучшение вашего состояния и, например, перевод на домашнее лечение или что-то вроде того. Или же, как вариант, в настоящем вы можете быть уже здоровы, но являлись тем самым пациентом в не очень далеком прошлом. Словом, все в ваших руках)

Пример игры

В последний год Джоан все чаще делила с целителями и стажерами ночные дежурства — в военное время ее отделению не приходилось жаловаться на отсутствие практики, и ночи порой оказывались щедры на пациентов не меньше, чем дни.
Последняя, однако, выдалась спокойной — без катастроф, без жертв, без осложнений. Поговорить с дежурными, проверить истории болезни, назначения, списки на выписку и отчеты, добавить к этому горячий чай и пару шоколадных пончиков из больничного кафетерия, открыть окно, чтобы впустить воздух и звуки ночного Лондона... She got a playlist like that not so often but... The night could be calm for the hospital but it wasn't the same to her.
Несколько часов Джоан удалось поспать, но сон был, скорее, тревожным, чем, как обычно, чутким: она просыпалась от каждого шороха, уверенная в том, что случилась какая-то неприятность. Но — час за часом — в Мунго все было тихо, а смутная настойчивая тревога не отступала, и Джоан не могла найти ее причин.
Разве что подсознательно чувствовала подвох в неотложных делах, заставивших Бернта задержаться у Штернбергов; «до утра» — предупредил он совиной почтой, и Джоан это не понравилось. Что за острая необходимость? Они давние друзья, — повторяла она себе в то же время, — Бернт много сделал для общины когда-то. Неудивительно, если Юрген по-прежнему хочет видеть его на своей стороне и пытается сгладить итог последнего собрания. Но, если честно, последнее отзывалось в Джоан скорее скепсисом, чем успокаивало.
С утра — горький кофе, планерка, обход, больничный завтрак на скорую руку. Головокружительное путешествие по каминной сети. Все — с тем же неотступным беспокойством, которое по пятам преследовало ночью, и усталостью от невнятного, зыбкого сна. Последнее в один шаг за пределы камина в гостиную как рукой сняло, первое, стремительно нарастая, как взрывной волной прошло по телу, но теперь имело вполне очевидные причины. Палочка скользнула в пальцы сама собой.
Джоан едва слышно выдохнула нечто среднее между «что?..», «не...» и «черт». Первое ошеломление, столкнувшись с прохладным ветром в лицо, остывает. Выбитое стекло, вспоротые до проводки стены, повсюду пыль и осколки. Но кровь — крови нет, ни следа. И все же легче от этого не становится.
Она прислушивается к звукам в доме, к магии, от которой осталась только слабая рябь. Вновь скользит взглядом по потолку и стенам, где расходятся швы обоев и штукатурки, — цепляется за магический след, почти угасший. И толком понимает одно, что бы в их доме ни произошло, — темной магией здесь все же не пахнет, смертью, пожалуй, тоже.
— Анета! — зовет она. Голос выдал тревогу, но не сорвался. Под каблуками захрустело стеклянное крошево — от этого звука сводит скулы, и Джоан морщится. Новый порыв ветра бросает прядь волос ей в лицо, и женщина заправляет ее за ухо; ветер, как ни в чем не бывало, заносит из сада запахи трав, а она не знает, что думать: магия порой играла опасные шутки с Анетой, но никогда без причины. Кто мог настолько ее напугать, разозлить или расстроить?
Или все-таки это была не Анет?
На мгновение Джоан прикрывает глаза, опустив палочку, а после замечает падчерицу и делает несколько шагов ей навстречу.
— Ты... — голос севший и звучит негромко, но в тоже время полон тревоги за нее и участия, — в порядке? — это и в самом деле больше всего заботит ее сейчас. Джоан пристально вглядывается в лицо девушки, внимательным взглядом окидывает с ног до головы — не ранена ли? напугана? что...
— Что случилось? — ловит она за хвост свою мысль, и вопрос виснет в воздухе, как облачко пыли, выхваченное солнечным лучом у окна.

Приближается осень, какая по счету, приближается осень, новая осень незнакомо шумит в листьях, вот опять предо мною проезжают, проходят ночью, в белом свете дня красные, неизвестные мне лица.

Гром пробегает по всему горлу, вытягивая все, что можно в нем почувствовать, в сплошную боль. Шероховатую, которую можно почувствовать при едином вдохе, дрожью раскатывающемся по трахее. Стучит по стенкам, отдается в ушах барабанной дробью перед открытием занавеса, подбирается к подбородку и выхватывает голос. Непроизвольное тихое бормотание, в которое Амос ничего не вкладывает, узнавая в этих ударах свой черный омут из страха. И чтобы выбраться из него, когда даже плечи начинают трястись, Диггори-старший хватается за протянутый ему Аресом канат из непонимания, в которое опустилась ненависть. И в то же время думает: до паники его доводит реальный страх не за родного брата, а перед ним; реальный шанс, что тот в следующее полнолуние вырежет его, как вырезали поезд те клыки. И Седрика. И мать, если она останется в тот день в «Порту», а не вернется в «Маяк». Оборотни же не отличают своих родных от обычных кусков из мяса, они откликаются только на зов себе подобных, живут только с ними. Понять волка может только волк.
– Она сошла с ума от горя, я видел. Может, все совсем не так, может, она смирилась, но я видел в ней то же, что было с каждым из нас… Бен, еще один твой старший брат, он ушел из большого спорта, он ушел из семьи, он наказал меня за то, что я не смог сделать. Прошу, не наказывай ты меня! – переходит на крик, держа протянутые руки в воздухе, словно бы требуя что-то у Ареса. Отдай, верни, верни мне брата. Оставь своего оборотня в лесу, пусть он живет где-то там, грызет своих кроликов, брата оставь здесь!
Сердце заходится холодным стуком, когда Диггори неконтролируемо трясет. Он беспомощно опускает руки, уставившись тупым взглядом на ботинки младшего брата. На лице – ярость, свойственная людям, когда они осознали свое бессилие: глаза замирают на одном месте, а губы кривятся, выражая все большее отвращение с каждой секундой. Жалкий, маленький человек, знающий законы и тихо их выводящий, словно за спиной стоит Лисий и оправдывает тебя: ты убил, но убил закон, черт возьми. Ты убиваешь своего брата.
Амос резко запрокидывает голову, чувствуя, как за шиворот забегает морось, пропадает на воротнике застегнутой на все пуговицы рубашки, скатывает по вывихнутой шее. Или ему кажется, что кто-то ее свернул – с целительством у него всегда были проблемы. Отступает к противоположной стене переулка, ударяется о неровную кирпичную кладку и скатывает по ней в грязь, пачкая плащ в мусоре. Его крутит, его швыряет из стороны в сторону, он не чувствует своего места в мире. Потому что когда Арес уйдет – Амос уверен, что стоит ему отступить, как призрак младшего брата раствориться в Лютном переулке, – ему некуда будет идти. Сразу наваливается смерть Айрин, сразу наваливается пропажа Бьерна, сразу наваливается сумасшедшее спокойствие Астрид и глухота Грейс, чья сестра тоже теперь только воспоминание. И Седрик, которому чертовски не повезло стать сыном беспомощной букашки, и Барти, которому он соврал… И, и, и – Диггори захлебывается лондонским дождем, кажется, могла бы напасть икота, но ему не хватает воздуха.
Он смотрит на Ареса как ребенок, как будто ему снова десять лет, а Арес словно бы снова раньше всех нашел пасхальные яйца, когда нерасторопные старшие братья только позавтракали и вышли из дома. Не растворяется в дымке. Фантомная боль в плече.
– Они будут убивать, я не хочу ни чьей смерти. Но уже столько человек было убито… – Боль переходит на шваркающий голос, Амос переходит на немецкий, впиваясь пальцами левой руки в свое плечо. Утопающий в мусоре, ни чем не отличающийся от всякого сброда, что падает здесь по углам. Что он показывает Аресу? Счастливого чиновника, занявшего его место во главе департамента, которого потряхивает или от страха, или от истерики – кто поймет?
– Тебе правда не хочется знать, что было в те двадцать лет, которые ты не помнишь? Ни семью, ни Хогвартс, ни министерство? – беспомощный голос из черного сгустка, который зовется Амосом Диггори – разбитым. Похорони кого-нибудь еще раз, почему нет? Надежда, с который он жил все это лето, может вытирать столы где-нибудь на том конце Лондона. Или вообще быть выброшенной в камин злосчастного посольства ФРГ – Крекер будет только рад потоптаться на дорогом для Диггори.
– Будешь готовить клыки для тех, кто придет за тобой? Они придут, у них уже есть планы, и не мне останавливать авроров – сам знаешь, насколько сла… Не знаешь. Не помнишь. Ты не помнишь своей жизни здесь, а значит не знаешь мест, а авроры знают. Хит-визарды каждое деревце используют против вас. Умереть? Еще раз? Тебе нечего терять?
Его озаряет словно бы что-то в этом мире можно изменить. Амос поднимается на ноги и делает неуверенный шаг к младшему брату, заглядывая тому в глаза с надеждой, в которой плещется паника. Сумасшедшая надежда.
– Ты не хочешь вспоминать, чтобы не быть слабее? Не цепляться за жизнь? Чтобы ничего не терять?

Бедняжка, это было ужасно! По особняку, который никогда не станет собственностью Штербергов, ползают тени шепотков. Астрид ловит на себе пристальный взгляд сочувствующих и хоть все они молчат, но она всё равно слышит этот нескончаемый поток сострадания, что спускается на её плечи. Она кожей чувствует, что каждый из них хочет и готов обнять её, прижать к груди и от души впечатать приговор «мне жаль, мне так жаль». И хочется бежать, но на бегство нет сил. Хочется кричать, но голосовые связки подорваны. Нет, не правильно.
Ничего не хочется.
И она уходит.
Неважно, сколько она будет сидеть в ванной, сколько раз станет скрести мочалкой по плечам, ничто уже не смоет эту липкую гарь ни с тела, ни с души. Ведьма ходит тенью по Его дому, перебирая в тонких пальцах нефритовые четки, поправляет ткань на зеркалах и останавливает непослушные стрелки часов, каждый раз замирая, когда в коридоре скрипят половицы. София скребется в закрытые двери спальни, на кухне в выключенной духовке стоит вчерашняя шарлотка, которую уже некому будет есть «как вернёмся». Стены сжимают комнаты до размеров ящика письменного стола, они давят и крадут кислород. Воздух, Нильссон нужен воздух и она выходит из дома, закрывая замок на три оборота, прячет ключ под половик и уходит прочь, убирая руки в карманы куртки.
В Лондоне становится холодно, в Лондоне холодно теперь будет всегда.
Умирает солнце, лето, надежда. Умирает всё и с каждой секундой умирает Астрид. Воспоминания блекнут, теряют тепло. Точно огромный особняк, который бросили, оставив в камине пару полений, но скоро и те догорят.
Ей сигналят машины, её пытаются окликнуть, но Астрид продолжает бездумно идти, точно загипнотизированная, смотрит вперёд и ничего не видит, лишь сильнее вжимает голову в плечи, выставляя воротничок бомбира в защиту. Просто идет, идет потому, что нужно. Потому, что на месте стоять уже не может. Мосты, перекрестки, подворотни. На улицы опускается вечер, тьма медленно сжирает очертания крыш и людей, яркие пятна фонарей кажутся назойливыми мошками и Астрид не понимает, как оказывается на извилистой улочке Косой Аллеи.
Здесь пусто, здесь больше никого не ждут и ведьме кажется, что само проведение толкнуло её в объятия этой неровной линии закрытых лавок. Костяшки пальцев, сжимавших четки, скользят по фактурной кладке фасада, цепляясь то и дело за ручки. Ведьма смотрит на всё отрешенно, позволяя странным и бесполезным мыслям прийти в опустевшую голову. Днем здесь будут сновать волшебники, в круговороте своих дел и обид не замечая, что происходит вокруг. Не замечая важного так же, как не заметили магглы, когда они выбрались из подземки. Там, внизу, умер человек, сгорел весь без остатка, а они заботились о том, как бы успеть на последний поезд, заполняли холодный вестибюль, смывший с себя копоть. Их вычеркнули из мира, а Астрид вычеркнула мир из себя. Она скользит вдоль вымершей артерии магического мира, прислоняется плечом к стеклам витрин, отталкивается слабыми ладонями, точно пьяная, но не чувствует ничего. Ценики, акции, акции, ценники. Все продается и всё покупается, но иногда товар заканчивается. Внимание ведьма привлекает старая, обветшавшая лавка, где на витрине стоит пустой постамент, укрытый в пыльный черный бархат. Распродано. Жизнь вся распродана. И шведка с трудом находит в себе силы двинуться дальше, буквально бросая себя на встречу следующего шага.
Скрип.
Дверь, которую ведьма невольно задела, прижимаясь к фасаду, оказалась открытой. Брови вздрогнули, из груди выскользнул сдавленный воздух разочарования. Она оглянулась по сторонам, но не заметила никого рядом. Совсем никого и это было странным. Только сейчас она действительно поняла, что здесь никого не было. Поздний час, принимаю, покупатели давно разошлись по домам к своим семьям и бытовым рутинам, но должен был остаться кто-то. Попрошайки, лавочники, эльфы-уборщики - не бывает абсолютно пустых улиц, особенно в центре Лондона.
Нет, никого.
На Косой Аллее не было ни души, но дверь скрипнула.
И это её не удивило. Ведьма снова загнялуа в витрину, но кроме пыли и выцветших тряпок не заметила ничего стоящего, а дверь, тем временем, приоткрылась шире, точно лавка приглашала её зайти.
Это ловушка, апатично подметил рассудок.
Я принимаю, холодом отозвалось сердце и триккер медленно вошла внутрь, закрывая за собой дверь.
- Ты боишься смерти?
- Нет, - шепчут губы, присваивая себе чужой вопрос. Она проходит вглубь полумрака, отворачивает ширму и видит то, что видеть была не должна, а пальцы несознательно плетут заклинание.
- Круцио!
Боль выходит со светом и девушка заворожено смотрит на её искры, точно разглядывает яркую гирлянду. С кошачьим любопытством, наклояя голову на бок, не выражая ничего опредленного мимикой. Её не удивляет то, что происходит, её не пугает то, что она видит и она не получает никакого удовольствия, не чувствует сострадания - сердце сквовала толстая корка льда. Холодный взгляд обращается от жертвы к истязателю и Астрид разко разводит руки в сторону, расправляя нить заклинания, точно хлыст. Мужчина оборачивается через плечо, его палочка по прежнему направлена остриём к жертве. Нильссон приподнимает брови в немом вопросу "что?" и резко бросает:
- Экспелиармус ! – это не её дело, не её война, не её битва. Астрид не должна была вмешиваться, она могла пройти стороной, позвать не помощь, спугнуть мародёров сторонним шумом и остаться в тени. Но дело в том, что она уже давно не делает того, что должна была. Она уже и вовсе никому ничего не должна. Свободна от обязательств, свободна в действиях и абсолютно безразлична.
Палочка выскальзывает из рук и лассо заклинания, прежде чем осыпаться пестрыми искрами на пол, швыряет её в дальний угол.
- А ты боишься смерти? - она не знает, кто перед ней стоит и не знает, что должна бояться. Нет-нет, она ничего не должна, это ей задолжали. Ведьма, точно столкнувшись с грабителем в подворотне, бросается на острый нож. Не от геройства, не ради справедливости, а потому, что ей самой задолжали смерть. Тонкие пальцы вновь касаются нитей магии, сплетаясь в очередную цепь, пока она ждет ответа. Ждет и смотрит в холодные глаза убийцы.
Удар.
Это забилось её сердце.
Наконец-то.